"Гип-гип ура!"
Визиты в отчий дом, как отчётливо понимал Степан, были для Майкла чем-то вроде отдушины, единственного источника свежего воздуха в гнилой атмосфере Лондона, пропитанной уже отнюдь не "духом свободного предпринимательства" и рабочим потом гордо несомого через века и пространства "бремени белого человека", а застарелым снобизмом, болезненным декадансом, и ещё чем-то неуловимым, но столь же малоприятным по ощущениям, как запах тлена на старом кладбище. Или, если перейти от запахов к ощущениям, как утром в борделе после "набега" молодых студиозусов из "приличных" семейств, позволявших себе этой ночью с "красотками Молли и Джуди" то, что не позволяли даже по отношению к доверчивым и глуповатым – как правило, хоть и не всегда – служанкам в родовых владениях. Джентльмены уходят, остаются лишь слёзы, синяки да белые фунтовые бумажки в необъятном декольте Мадам. И ещё запах. Все-таки запах, и даже не просто запах, а ЗАПАХ. Сладость безнаказанного блуда, близость смертного тлена, и от этого ещё более притягательная, порочность.
Мысли, доставшиеся в наследство Степану от молодого баронета, были настолько плотны и почти осязаемы, что Матвеева чуть не стошнило. Пришлось остановить машину на левой обочине просёлка и спуститься к реке. Позднее январское утро уже вступило в свои права в этом, почти не знающем снега, краю. Вода, кажущаяся издали чёрной и оттого безжизненной, то тут, то там выдавала свою главную, как казалось человеку на берегу, тайну – к поверхности выходила кормящаяся рыба.
"Здесь должна водиться форель, — "вспомнил" Матвеев, — и достаточно крупная, фунтов до пяти"[73].
Невидимая, она обозначала своё присутствие то небольшим воздушным пузырём, лопающимся на лениво текущем зеркале реки, то кругами, расходящимися от места внезапного пиршества.
Некстати выглянувшее солнце бросило на воду и землю длинные тени, и водная гладь перестала подавать признаки жизни.
"Форель – очень пугливая рыба, — подумал Степан, — Она обострённо реагирует на любые проявления постороннего вторжения в свой уютный, хоть и не простой, подводный мир. Жаль, что люди так не умеют", — вспомнил он свой неудавшийся "побег",— Туго у нас с инстинктом самосохранения... Особенно у некоторых".
Однако уже в следующее мгновение философские мысли были нечувствительно вытеснены чем-то гораздо более конкретным и приятным.
"Неплохо было бы прийти сюда с удочкой и попробовать взять хотя бы парочку экземпляров, — Матвеев почти успокоился. Созерцание водной поверхности заставило отступить "в тень" несвоевременные и неприятные мысли и подавило тошноту ими же, собственно, и вызванную. — Интересно, на что клюёт английская форель в январе?"
Мысли о возможной рыбалке оказались, впрочем, весьма полезны и с практической точки зрения. Они сработали как "общий наркоз", и Степан Матвеев на время отошел как бы в сторону, наблюдая оттуда за действиями практически не существующего уже Майкла Гринвуда. "Эффективность" данной тактики трудно было переоценить, поскольку она позволила без потерь пережить встречу с матушкой Майкла?
"С мамой? Или с матерью?" — Мелькнуло на краю сознания, но Гринвуд-Матвеев не был сейчас расположен решать лингвистические ребусы: — Об этом я подумаю завтра". — Твердо решил он и решительно отбросил в сторону и эту неактуальную мысль. Сейчас его должны были волновать совсем другие вопросы, ведь он был "дома", но чей это был дом?
К счастью, в поместье поменялась практически вся прислуга. Даже мажордом был новый – сухой как щепка и такой же длинный господин с гладко выбритым обветренным лицом отставного сержанта Королевской Морской Пехоты и руками детского врача. Этот диссонанс даже позабавил Майкла, или это все-таки был Степан? Впрочем, теперь уже без разницы. В сложившемся симбиозе как в теле кентавра, человеческое управляло лошадиным...
'Тьфу!' — чертыхнулся мысленно Матвеев, сообразивший вдруг, какую причудливую глупость он только что сморозил. Хорошо еще, что не вслух, хотя, с другой стороны, что-то в этой метафоре, несомненно, имело место быть. Степан, разумеется, имел в виду не человека и лошадь, а русского профессора и британского аристократа, но получилось...
"Что получилось! Но хотя бы забавно".
Неизбежные материнские наставления и сыновнее почтительное внимание оставались на периферии сознания. Здесь безошибочно действовала "лошадиная", — "Ну что ты будешь с этим делать! Опять зоологизмы с мифологизмами пошли!" — то есть "гринвудовская" составляющая. Ну и пара глотков старого доброго виски – еще из довоенных, то есть до первой мировой войны сделанных – отцовских запасов оказались совсем не лишними. Все-таки, что ни говори, а есть в этом что-то: тяжелый хрустальный стакан в руке, на четверть наполненный прозрачной золотистой жидкостью крепостью 53 градуса, кубинская сигара в зубах, и неторопливо – в лучших английских традициях – текущий разговор между взрослым сыном и перешагнувшей порог старости матерью.
"А ведь она не старая... — Неожиданно сообразил Матвеев. — Сколько ей? Сорок восемь? Так она же младше меня!"
Но она, разумеется, была старше, и в этом тоже заключался парадокс того, что случилось со Степаном, что случилось со всеми ними.
Только оставшись один, Матвеев позволил себе немного расслабиться и с интересом стал исследовать покои молодого баронета, поскольку чужая память – это хорошо, но личное знакомство все же лучше. А знакомиться здесь, определенно, было с чем, и знакомство это было более чем приятным. Рапиры и боксёрские перчатки на стене удивления не вызвали, так же как и кубки за победу в соревнованиях, групповые портреты молодых людей на фоне строений и природы. Всё это было естественно и ожидаемо, хотя и приятно, так как руки сами отреагировали на присутствие "старых друзей", и Степанов окончательно осознал, что может так врезать, что мало не покажется. А такое умение, надо отметить в нервной жизни "попаданца" дорого стоит.
"Так, а это у нас что? — Степан отворил небольшую дверцу и протиснулся – все-таки он был великоват для изысков старой английской архитектуры – в смежное помещение. — Ух ты!"
Небольшая комнатка, представшая перед Матвеевым, раскрывала ещё одну сторону жизни "реципиента", доселе Степаном если и замеченную, то чисто теоретически. а помещение было более, чем типичное для английского "замка" — оно было посвящено рыбной ловле. И не банальной поплавочной или спиннинговой, а ловле на искусственную мушку[74] – любимой забаве британских аристократов на протяжении нескольких сотен лет. Даже королевская семья, как припомнилось Матвееву чужой памятью, отдавала дань этой разновидности "тихого и неизлечимого помешательства".
Нахлыст был юношеской забавой Майкла, и в этом они со Степаном оказались более чем близки. Только у Матвеева увлечение этим красивым и аристократичным видом спорта выпало по ряду причин на более зрелый период жизни. Вспомнилась школа нахлыста в Москве, где моложавый, худой инструктор безжалостно подставлял алюминиевый тубус от удилища под локоть ученикам, бестолково размахивающим руками во все стороны, вместо того чтобы выдерживать нужную траекторию движения снасти при забросе. И никто из учеников, — к слову сказать, среди них попадались вполне солидные и немолодые мужчины, взять того же профессора Матвеева, — на "сенсея" обиды не держал. Жажда новых знаний и умений оказалась сильнее.
Буквально вколоченная на занятиях и тренировках, фиксация правильной моторики заброса отложилась у Степана на уровне рефлекса с соответствующим болевым закреплением. Правда, техника эта, как отчётливо помнили Майкл и Степан, сильно отличалась от принятой в Британии в первой половине двадцатого века, но возможные нестыковки – для случайных и искушённых в теме зрителей – можно было списать на европейский стиль, подсмотренный где-нибудь во Франции или Чехии.
Тем более что здесь и сейчас всё было иначе, чем там и тогда. Вместо привычного четырёхколенного углепластикового удилища – шестигранный неразъёмный бамбуковый "дрючок" с агатовыми кольцами, тяжёлый как смертный грех и такой же неудобный. Вместо точёной из одного куска авиационного алюминия катушки "веса пера" — устрашающая на вид стальная конструкция, пригодная на первый взгляд разве что для забивания упаковочных гвоздей. Однако в этом случае сомнения оказались напрасными – катушка была не такой уж тяжёлой, настроенной под нужную руку и поражала плавностью хода, во все времена доступной лишь самым дорогим, штучным изделиям hand made, к тому же limited edition[75].
Порадовал и шёлковый шнур[76], заботливо намотанный на специальный деревянный барабан от слёживания и высыхания. В специальном отделении подставки барабана хранилась бутылочка с маслом для пропитки шнура и придания ему водоотталкивающих свойств. Конец его, должный прикрепляться к катушке, помечен был аккуратно вплетённой красной нитью. Проверив руки на предмет отсутствия заусениц и подровняв пилочкой и без того ухоженные ногти, Степан убедился что за несколько лет, проведённых без рыбалки, главный элемент снасти почти не утратил своей целостности и неторопливо нанёс на шнур небольшую порцию масла.
